Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь

Шопенгауэр мефистофельски скалился на Аделу, на госпожу М. и, естественно, на меня.

Но Адела уже забыла о нем, совершив еще одно открытие.

— Ах, у вас здесь и книги! Вы позволите посмотреть?

Узнав, что сия библиотека — собственность господина Тэпшуле, моего хозяина, она загорелась еще большим желанием ее изучить.

Конечно, если прилично рыться в чужих книгах?

Я успокоил ее щепетильность, и она сняла с полки разом всю библиотеку бывшего учителя, состоящую из одних грамматик и арифметик.

— Грамматика… Арифметика… Да тут и стихи!

Какие стихи? Никаких стихов я там не заметил. Оказалось, что стихи приплетены прямо к учебнику арифметики.

— Стихи Кароля Скроба[15]. Скроб поэт?

— Он, должно быть, сын доктора Скроба из Роман, — вздохнула госпожа М.

— Боже, да это всерьез… «Подражание Александри…»[16] «Стихи изящные, добытые — или убитые — в сокровищнице сердца и потому звучащие такой нежностью». Нежностью, подумать только! «Воин и поэт — вот два достоинства, которыми вы вправе гордиться», — нашей служанке Сафте хватило бы и первого. Предисловие Г. Сиона[17] «Смелей, возлюбленный Скроб!» — Смелей, смелей, омлет, какой без вас обед! «И если вы вдруг почувствуете, что силы вас оставляют, не отчаивайтесь и не сдавайтесь, берите в руки перо и пишите, пишите, пишите…» Что ж, посмотрим, что он написал.

Адела уселась на стул и принялась перелистывать книжонку.

— Вот послушай, мамочка, — «Оставь меня, Коралия моя, зачем меня ты будишь», — ведь это же наш полковник поет госпоже Анике и произносит «буддишшь» «ну прямо с тарелочки».

— Как это с тарелочки?

— Так выражается госпожа Аника, когда хочет похвалить за галантность и изысканность. Никогда не слышали? Я тоже. Видно, управляющий так и не пришел в себя от изумления, что ест с отдельной тарелки, а не из общей миски.

— Ох, и злюка же ты, Адела!

— Что поделать, мамочка!

В эту секунду мои настольные часы запели песенку. Было ровно четыре. Прячущаяся в Аделе маленькая Делуца была так счастлива, что я поставил стрелку на пять, потом на шесть, потом на все остальные цифры по очереди, после чего попросил ее оказать мне любезность и принять эту безделушку в подарок. Она отказывалась, но все менее и менее решительно:

— А вам правда не жалко!

Жалко?.. Откуда ей знать, сколько утонченного наслаждения в подношении подарков женщине, сколько магии в этом обряде: предоставляя возможность владеть, завладеваешь сам.

Прошел мимо ее дома, волнуя себя ее близостью, видел, как затворилось окно и задернулись шторы: она ложится спать…

Бывают ли картины прелестнее: гибкая высокая женщина с тонким юным лицом не спеша распускает волосы и начинает медленно раздеваться, думая о чем-то своем, улыбаясь то ли прошлому, то ли будущему.

Когда я направлялся на почту, Адела сидела на веранде с госпожой М. Я поклонился им. Адела кивнула в ответ и вся так и засветилась мне навстречу. Да что же это такое, господи? Обычно ее самообладание граничит чуть ли не с расчетливостью, и вдруг такая самозабвенная беззащитность, — теряюсь и ничего не могу понять…

Оркестр играет из «Лючии ди Ламмермур»[18]. Облагороженная горным эхом мелодия растворяется в теплом воздухе и стекает в долину. Небо густой радостной синевы просторно и глубоко. Хочу ее видеть…

Прямо с почты я отправился к ним. Адела встретила меня посреди двора, девочка девочкой, вся в белом, с голубым поясом, — и все-таки женщина, которой дано все, что только может чаровать в женщине, и сверх того еще и юность.

— Куда это вы так таинственно спешили?

Я не сберег тайны моего одинокого паломничества.

— На почту.

— Да, да, да, — подхватила она торопливо, хотя в подтверждении не было никакой необходимости, и так трогательно доверчиво, будто говорила «твоя», «твоя». — Кстати, о почте, сегодня мне прислали тетрадь с нотами… Но сначала будем пить кофе… Дайте мне сейчас же папиросу, я ее выкину! Курите вы просто ужасно… Потом я вам кое-что сыграю, а потом мы пойдем гулять… А вечером вы у нас ужинаете. Да? Ну конечно да! Вас же мама приглашает. Ей вы не посмеете отказать.

Менуэт из седьмой сонаты, гибкая грация ее стана, летучее золото волос, вспыхивающих от солнца, отраженного стеклами, и кажется, будто каждый звук, дрожащий в мирной тишине комнаты, золотится, искрясь, подвешенный на сияющей нитке.

Она сыграла еще анданте из первой сонаты — саму одухотворенность, надмирность, а потом своим теплым глуховатым голосом запела любовную французскую песенку прошлого века с наивными нежными словами (blanche comme lait… douce comme un agnelet… fraiche comme rose…)[19]. Никогда еще с такой отчетливостью, как сегодня, не чувствовал я, что вся упоительная, проникнутая любовным томлением поэзия жизни, вплоть до самой обыденной, вроде цветка на лугу, загоревшейся звездочки, дуновения ветерка, обязана своим существованием таящемуся в нас ожиданию смерти, смерть заставляет нас любить жизнь.

Исполнив первую часть нашей обширной программы, мы поторопились выполнить и остальные. Сократив дорогу чуть ли не на целый километр, я перелез через ограду в глубине сада, — дело непростое, если не сказать рискованное, но Адела справилась с ним великолепно, поднявшись и спустившись по подгнившим перекладинам как по лестнице, держась при этом за благосклонно склонившуюся ветку.

Чем только не развлекалась Адела. Первое же встретившееся нам дерево подарило ее посохом, но она осталась им недовольна, попробовала счастья у следующего дерева, но и другой посох оказался неудобным, и она заявила, что ни в каких подпорках не нуждается. Затем она изучила все особенности местности, кусточки и листочки, как справа, так и слева, удлинив наш путь часа на два. Заигрывала с эхом, и рекордом ее стали полученные в ответ два слога: «ку-ку!», невесомые и таинственные, долетевшие из глубины леса, но все другие ее попытки пропали даром, сколько она ни взывала: «кукушечка!», «кукушечка!»

Наконец-таки мы все же на вершине. Огляделись, — серая колышущаяся завеса от неба и до земли стеной идет на нас со стороны гор.

— Дождь! Бежим!

Чуть ли не бегом пустились обратно.

Но дождь проплыл стороной к Тыргу-Нямц, торжественно неся себя в дар Молдове, хлестнув нас, будто бичом, лишь двумя-тремя порывами сырого ветра.

Госпожа М. сидела на веранде.

— Голодная как волк! — закричала Адела, взбегая по ступенькам и щелкая зубами, кинулась к матери, чуть не задушив ее поцелуями.

— Боже мой, Адела! Что у тебя с